В апреле прошлого года Елена Николаевна Шевченко, врач-нейрохирург Нейрохирургического центра имени профессора Г. С. Тиглиева «Новые Технологии», оформив отпуск за свой счет и собрав вещи, необходимые для работы, отправилась в зону специальной военной операции. Мечтала оказаться в Мариуполе — но осела в Донецке, в больнице имени Калинина. Собиралась работать «за спасибо», как и многие ее коллеги.

Но вышло иначе — 2 августа она получила из рук Президента правительственную награду.

Рассказывает врач-нейрохирург Нейрохирургического центра имени профессора Г. С. Тиглиева «Новые Технологии» Елена Николаевна Шевченко.

— Уверенность, что я должна чем-то помочь, у меня появилась в первые же дни спецоперации. Сначала я покупала вещи и продукты, собирала пакеты, отвозила в центры приема. Потом узнала из новостей (а мы тогда все постоянно мониторили новости), что в зоне СВО очень нужны медики. И стала искать хоть какую-то информацию. Смешно так — сначала я поехала в военкомат Калининского района. Там были суровые такие мужчины и мне прямо сказали — мы занимаемся теми, кто стреляет и сидит в окопах. А вы, девушка... Ну, попробуйте обратиться в райздрав. Я приехала домой, нашла сайт районного комитета по здравоохранению, городского, затем Минздрава. Написала туда письма, но никто мне не ответил. Получалось так, что, вроде, я и нужна и могу помочь — но непонятно, как и где. Потом наткнулась на телефон «Единой России». Позвонила, там записали все мои данные — и перезвонили на следующий же день. Сказали, что, да, врачи нужны, особенно в Мариуполе плохо с врачами, а с нейрохирургами — просто беда. А это были дни, когда боевиков выбивали из Азовстали, и там был кромешный ад. И я вдруг испугалась, поняв, что ехать-то надо прямо туда! Всю ночь думала об этом, и мне за свои сомнения было стыдно. Но как только я приняла решение, мне стало как-то проще жить.

Было обозначено, что группа медиков собирается в Москве, и 26 апреля 2022г. мы отправляемся в Ростов; туда подтянутся люди из других регионов, и там уже нас распределят, кого куда.

В поезде я познакомилась с Ириной Букаровой, медсестрой из Военно-медицинской академии. С ней мы и приехали в Москву. Вопреки обещаниям, нас никто не встретил. Ничего не оставалось, как ехать дальше, в Ростов, тем более что билеты были уже куплены.

В Ростове нас собралось человек 17, из Краснодарского края (многие на своих машинах), из Сибири. Женщин было всего трое. Нас собрали в автобус. И знаете, вот уж точно жизнь состоит из цветных и нецветных пятен — нас там ждала женщина, которая, кроме того, что раздала нам для подписания договоры, так еще и вручила огромные сумки с едой, которую приготовила нам ее мама (хотя судя по возрасту, она должна была быть очень пожилой дамой).

Повезли нас до погранперехода. Водитель развернулся и уехал. Мы снова остались одни. А очередь невероятная, жара немыслимая, за час сдвинулись совсем чуть-чуть. Тут наши мужчины поднялись — ну не на экскурсию же мы едем, в самом деле! — куда-то пошли, с кем-то переговорили и нас пропустили.

За погранпереходом нас ждал крошечный убогонький автобус. И мы тронулись в путь. Впечатление было тяжелым — много стареньких брошенных или разрушенных домов с провалившимися крышами, дорога вся в выбоинах от снарядов, причем иногда это были огромные ямы; изрешеченные заборы.

Привезли нас в Донецк, в больницу имени Калинина. Всех распределили, а мне говорят: у нас нет потребности в нейрохирургах, своих есть три отделения. Как? — говорю. — Я столько ехала и не нужна? Думали они, думали и отправили меня в Макеевку, в Рудничную больницу. Макеевка — это ближайший пригород, вроде нашего Всеволожска. Привезли нас туда с Ириной и анестезисткой Леной уже к вечеру. Больница оказалась очень убогой, обшарпанной, с корпусами старой постройки, пропитанными жутким больничным запахом, который мы здесь уже давно забыли. (Впрочем, как оказалось, в административном корпусе вовсю шел дорогой ремонт). Поселили нас в палате, мы оставили вещи и побежали знакомиться с дежурным хирургом.

На утренней конференции я опять услышала, что мы тут не нужны, работа есть только когда обстрелы, а так все спокойно. Пришлось снова звонить в Москву. Мне дали телефон травматолога, который не раз уже бывал в Макеевке, и он переключил меня на местного депутата — чтобы встретиться с ним мне пришлось снова вернуться в Донецкую больницу. А там обстрел, начали поступать раненые и дети, и взрослые (привезли целую группу военных), и мы с дежурными нейрохирургами стали их принимать. Мне достался молодой человек со сквозным ранением через глаз. Пока его готовили к операции (а готовят там пациентов к операции долго — их нужно мыть, брить), я вышла во двор. И тут я первый раз узнала, что такое обстрел. Испугалась очень! А ребятам — медбратьям хоть бы что. Сидят и комментируют: «Это по нам...Это мы по ним... Ну что вы так испугались? Это же далеко!» А за домами зарево вполнеба... И тут началось! Грохот, звуки даже описать невозможно. Хорошо, что операция началась, а в операционной не было окон. Я полностью сосредоточилась на пациенте, осколок у него застрял у виска, нужно было думать, как его доставать.

Тяжело ли было оперировать? Как сказать. Там не было многих привычных вещей, с которыми обычно работаешь. Есть хороший операционный стол, но нет подголовника, а мне нужно зафиксировать голову раненого. Операция закончилась, а мне дают кусочек бинта — все, больше нет. Есть инструмент для трепанации, краниотом, можно сформировать отверстие, но нечем продолжить работу. Работали тем, что есть, как-то выкручивались. Например, вместо подголовника я делала скрутку из простыни — коллегам идея очень понравилась...Это война — сегодня что-то есть, а завтра нет, все кончилось и непонятно, когда будет. Там и воду запасают в огромных емкостях, чтобы она была все-таки, хоть какая-то. И так во всем. Компьютеров, кстати, тоже не было, и электронных историй болезни не вел никто. Писали, как раньше, от руки.

А в Мариуполе все-таки я побывала. Хотя туда можно было въехать, только заключив контракт на полгода. Но надо было выбрать место для амбулаторного пункта. И мы поехали небольшой группой под присмотром военных. Недолго мы там пробыли — часа четыре — нами руководили военные, а на Азовстали как раз шла активная фаза операции, было опасно. Левобережье все было разгромлено, присмотрели для медпункта помещение при стадионе, но оказалось, что там решено обустроить морг и складывать трупы. Потом нам приглянулся акушерский пункт — но в нем не было стекол и надо было проемы хотя бы пленкой затянуть, ну и убрать, конечно. Ничего не планировали делать, но кое-что из перевязочных и медикаментов все-таки взяли, и все пригодилось. Подходили больные люди, раненые, с, может быть, несложными, но запущенными ранами, измученные, даже обозленные... А поговоришь, перевяжешь — и он пытается тебе руки целовать. И смотрит на тебя, как на божество. Это очень смущало, даже делалось больно. Я до этого думала — ну как я с ними буду разговаривать? Украинского я не знаю, южнорусского диалекта не пойму, скорее всего... Ничего не понадобилось: они такие же люди, как мы, и язык один, и фамилии в большинстве своем такие же как у нас — Ивановы, Сидоровы. А имена — тем более. И беда на всех одна. Раны людям обработали, раздали гуманитарку — еда, конфеты, хлеб, консервы. Столкнулись со многими жуткими вещами. Например, видим, у подъезда бегает девочка лет 5. Знаете, такая хорошенькая-хорошенькая, веселая, прыгает, играет с каким-то прутиком, песни поет. Мы стали говорить, какая, мол, симпатичная девочка. А нам говорят, вы знаете, у нее родителей убили, и она сирота. Ее соседи держат при себе, чтоб она не пропала. После этих слов начинаешь на многое по-другому смотреть.

Конечно, по уму надо было в Мариуполе на несколько дней остаться, но нам запретили, это было опасно. То, что ты выглядишь по-другому, хотя бы в чистой одежде, уже вызывает какую-то агрессию, потому что эти люди оказались в такой тяжелой ситуации, а ты в этой ситуации не был. И это, по их мнению, несправедливо. Были случаи нападения и различных эксцессов — местные ли это были жители или те, что выползали из Азовстали, неизвестно.

Еще несколько дней я оставалась в больнице имени Калинина. Бралась за всю работу, которую давали — сидела на амбулаторном приеме, перевязывала, зашивала. Выполнила две трепанации. В основном, это были рассеченные раны, поверхностные. Сейчас кажется, что и пробыла-то там совсем немного. Хотя на месте так вовсе не казалось. Многое удивляло. Вот тот молодой человек, мой первый пациент с осколочным ранением, — он будет жить, хотя и с тяжелым увечьем. Те люди, которые пострадали во время бомбежки и пережили операцию — тоже. Но когда на прием к врачу приходит крепкий человек в военной форме и клянчит медотвод от призыва, так как десять лет назад у него была грыжа в позвоночнике... Я этого никогда не пойму. Я не пойму, как многие доктора, как мне сказали, уехали отсюда. Уехать-то можно, но от себя не убежишь?

Вообще же коллектив в больнице очень доброжелательный, готовый поделиться всем — от воды, которую экономят, до опыта выживания в прифронтовых условиях. Много молодежи; при этом хорошо подготовленной. Опытные медсестры — с ними никаких проблем не возникало. Если не хватало какого-то инструмента — зная ход и сущность операции, тут же находили выход из положения. И наркоз давали так, будто вокруг нет ни боев, ни лишений. Мы потом часто перезванивались, я помогала, чем могла, даже устраивала деток со сложными диагнозами в Педиатрический институт.

Вместо послесловия

Елена Николаевна по-прежнему работает в Нейрохирургическом центре имени профессора Г. С. Тиглиева «Новые Технологии». Сейчас в беспокойный регион по проторенному пути собирается ехать работать ее сестра. Анестезистка Лена заключила контракт и осталась работать в приграничном госпитале. Медсестра Ирина сейчас в Белгороде, где тоже нужны люди. Как считает Елена Шевченко, высоких наград достойны все медики, работающие в зоне спецоперации.

Но это, как говорится, совсем другая история...